САЙТ НИКИШИНА

«Пристрастие к коллекционированию — первая ступень умственного
расстройства», — изрек как-то Оноре Бальзак. Я с ним согласен «на все сто»,
как говорит герой романа М.Булгакова. Только сумасшедшие могут копить то,
что выброшено здоровой частью человечества на помойку, подавая это
как величайшую драгоценность.
Александр Никишин, коллекционер. Чем и горжусь.

«Моя дорогая водка». Документальный роман в 40 частях

Часть 1. Я впервые знакомлюсь с водкой Smirnoff

Американский алкогольный напиток Smirnoff — самый продаваемый в мире. Чемпион продаж, самый известный в мире водочный бренд. Потом уже «Столичная» и все остальные. С этой водкой я познакомился в те далекие-предалекие времена, когда мы радовались каждому новому дню, потому что опять не случилась война. Это были годы моего детства. Пустую пачку Мarlboro тогда не выбрасывали на помойку, а хранили бережно как дорогую вещь на книжных полках, рядом с фарфоровыми слониками и семейными фотографиями. Ее можно было обменять на блок почтовых марок Кубы или даже Венесуэлы, не говоря уже о марках «Почта СССР». Полиэтиленовые пакеты из Европы, США и даже Польши любовно мыли с мылом, сушили, заколов на веревках прищепками, используя их многократно. С такими пакетами шли и в театр, а если на них была напечатана красочная реклама какого-нибудь западного товара, о существовании которого мы только догадывались, то такой пакет ценился так же, как сегодня ценится роскошная одежда от Аrmani или от Versache.

Меня вывезли в деревню к деду. Смычка города и деревни.
Таких головных уборов, как у меня, у деревенских не было никогда.

Мы не знали, что такое туалетная бумага и на гвоздь накалывали резаные листы газеты «Правда». Еще мы не знали о существовании подгузников, прокладок, йогуртах, пластических операциях и зубной пасте «Колгейт», устраняющей кариес. Лечили зубы просто и незамысловато — удаляя их безжалостно.

Жевательную американскую резинку продавали по 5 рублей за пачку, а если одну пластиночку, то за рубль. Если уже кто-то пожевал, то цена падала до 20 копеек. Если не было денег на жвачку, жевали смолу, школьные ластики и почки с деревьев. Учителя запрещали жевать на уроках, стращали, что от жвачки может быть рак горла. Еще рассказывали страшные вещи про Америку, которую просто заплевали жвачкой и людям уже негде ходить. Потом цены на жвачку упадут, т.к. появится эстонская «Калев», которая сохраняла стойкий запах, по-моему, месяцами и всегда была твердой, как ракушка. Еще была польская жвачка «Лелик и Болек», но она быстро превращалась в труху. Батон хлеба стоил 7 копеек, а проезд в московском метро — 5. За две копейки можно было позвонить по телефону, за 3 — выпить стакан газировки, а за 3 рубля 62 копейки купить бутылку водки «Кристалл», рижского завода «Латвияс бальзамс», что и делал мой отец, помощник капитана рыболовецкого корабля, ходивший в Атлантику за селедкой.

И вот в один лучезарный день из сказочного Лас-Пальмаса (Лас-Пальтоса, в простонародье), а может, Галифакса (Галю-факса) он и привез две пустые бутылки из-под водки Smirnoff. Сказать, что это были просто бутылки, значит, ничего не сказать. Это были какой-то удивительной красоты волшебные сосуды, скорее, даже графины. Они были пузатые и одновременно граненые, с какими-то удивительного рисунка витыми стеклянными боками, переливавшимися всеми цветами радуги.

Свадьба родителей. 1954 год. Ровно через 9 месяцев явлюсь белому свету я.
В СССР станет больше на одного едока.

О, это был настоящий праздник, луч солнца в нашем сером советском будничном царстве, где даже бутылки отечественного производства были похожи на унылых, траченных молью стариков-пенсионеров. От наших бутылок хотелось избавиться сразу и навсегда, даже их не опорожнив. Поэтому их быстро собирали и несли в ларек «Стеклотара». Пробки от этих бутылок, кургузые, кривые, с какой-то странного цвета ломкой фольгой, навевали мысль о зрящности жизни и сиюминутности нашего бытия. Отец водрузил чудо в бар. Когда никто не видел, я открывал дверку бара и часами любовался на заморских гостей, открывавших мне волшебный мир далекой, непостижимой моему детскому рассудку Америки:

«Гуд бай, Америка, оу,
где я не буду никогда-а…»

Те две смирновки не были похожи на сегодняшние заурядные поллитровки, то были — произведения стекольного искусства! Если нынешние — просто песня, а то и пьяная частушка, то те были — истинная симфония, контата и фуга, Бах и Моцарт одновременно!

В них была тайна и тайна во всем. Четыре царских (!) орла, о происхождении которых никто из нас понятия не имел, мы даже не знали, что царя и его семью расстреляли большевики. Об этом молчали. Тайну несла и надпись про «поставщика императорского двора». Какого-такого двора? Двор для нас, мальчишек — это то, что рядом с нашим домом, бывшим сперва пыточной ЧК, потом расстрельной — гестапо, потом опять — ЧК, а после войны уже бесповоротно — просто многонаселенной шестиэтажкой черного кирпича с тяжелыми, железом кованными дверями, которые грохотали, закрываясь, так страшно, что, казалось, замешкаешься и тебя расплющит; двор наш был пыльной площадкой с качелями, давно поломанными, с щербатой стеной, о которую мы колотили до одури старый резиновый мячик, с песочницей и плохо отесанным щербатым бревном, щедрым на занозы; он покоился на двух толстых столбах, — на бревне мы и восседали всей нашей честной компанией, решая вопрос о том, где найти на наши детские жопы приключений и как избежать за это наказания?

Мой первый автомобиль марки Победа.

Видимо, у царя тоже был свой двор, где он гонял мяч и играл в «войняшку». Какое-то странное чувство рождал вид царской мантии и короны на этикетках — они внушали такое не отчетное почтение, что даже трогать те бутылки было боязно. Ничем другим я не могу объяснить поступок отца — купив их в далекой загранице, выпив, привезти порожними домой. И не просто привезти, а еще в каком-то странном порыве хвастливо-восторженной откровенности, сообщить за нашим домашним застольем об их реальной цене.

Услышав это, мама едва не упала в обморок, но сдержалась, видимо, любопытство пересилило. Зато, сдержавшись, переспросила с плохо скрытой ненавистью:

— 10 долларов штука?!

— Другой не было, — вдохновился интересом мой отец. — А лоцмана надо было угостить. Неудобно же.

(Надо знать мою маму. Она никогда не выбрасывает еду. Требует доедать. Сказалось пребывание в немецком концлагере. Начальник лагеря. И так тратить деньги!)

— Лоцмана? Угостить? На мостике?

— Ну, Маш, какой на мостике! Когда на якорь встали.

— За тридцать долларов? Дешевле не было?

Мое детство. Я смахиваю на карманника, но кроме марок ничего в жизни не воровал.

— Да ты, Маш, пойми… — Отец, видимо, почувствовал не бесспорность своего положения — 10 долларов помноженных на два — это целое состояние по тем временам. — Представь! Панамский канал… Туман. Лоцман… Англичанин. Как без него, на мель сядем, нам хана. И — Смирнов, говорит, Смирнов! Только Смирнов и больше ничего знать не желаю! Не поведу, говорит, через канал без Смирнова! Я пообещал, а откуда я знал, что за Смирнов? — оправдывался отец.

— Это же… пять… пар… Обуви!

— Ну ладно, Маруся, какие пять! Пять! Знаешь, как там бедно живут? Какая там дорогая обувь! Там, вообще, обувь страшно дорогая. Ужасно дорогая. Просто невыносимо трудно ходить по магазинам. Там столько нищих, там так бедно живут, ужас!

— Дороже водки? — спросила мама зловеще.

— Что дороже? Обувь? А как же, ты что! В пять раз!

— В пять?

— Ну, в четыре.

— Значит, твой матрос Петров получил больше тебя … — в сто раз! Он — на свои доллары — жене сапоги купил, дочери и бабке — туфли! Ку-пил!

— Да ладно, купил! Он их на помойке взял! Там все на помойках лежит. Поносил два дня, надоело, и в помойку кинул. Это ж — Запад, Маша, это не как у нас, там же это — пере-про-изводство! Там все богатые. В землю зарывают!

Мой отец стоит на заднем плане задумчивый, а дядька Витя Монахов чему-то радуется.
Я не в кадре, т.к., кажется, мне доверили съемку.

Отец — камикадзе, но как же я понимал его в тот момент! Я готов был бегать босиком по морозу, лишь бы эти две бутылки стояли на нашем столе среди салата оливье, селедки под шубой, жареных отбивных, винегрета, жареной рыбы в томате, пельменей и всего того, что выставлялось на стол, когда отец возвращался из очередного рейса. Я был готов ради них отказаться — даже! — от маминых котлет и пирогов, ну, хотя бы на день. Я все мог из-за этих бутылок, и я повис на маме, когда в сердцах кинулась она к моим бутылкам, чтобы проверить на крепость — так виделось! — голову моего отца. Кажется, в тот момент наступил момент истины: она навсегда возненавидела и Смирнова, и русскую водку из Америки, и всех пьяниц всего мира. Был большой скандал. И, кажется, отец в очередной раз пригрозил уйти из дома. Хотя бы, для начала, на пароход. «Водку жрать!» — так решила мама.

Но, несмотря на сложившуюся в семье атмосферу, было уже поздно. Слухи об этих волшебных бутылках достигли самых потаенных уголков нашего городка, и первым не выдержал искушения мой дядька Витя Монахов, шофер хлебовозки, муж маминой сестры.

— Слушай, Василич, говорят, водку привез не нашу? — вкрадчиво спросил он отца, и я замер: вдруг отдаст бутылки?

— Привез, — ответил отец, как ни в чем не бывало. — Попробуешь?

— А то.

Мама, папа и я. Отец вернулся из рейса. Привез себе трусы.

Отец медленно и солидно раскрыл дверцы бара, и дядька зажмурился — вид сияющих нездешней красотой смирновок и его ослепил! Он жадно сглотнул слюну.

— А не жалко?

— Да ты чего? — беспечно ответил отец, с ловкостью фокусника отвинчивая пробку. Дядька подставил стакан. Все во мне напряглось. Забулькала прозрачная жидкость.

— …Вот это… водка! — выдохнул дядька. — Даже закусывать не хочется. Умеют же делать, бля. Как, говоришь, называется?

— Да Смирнов. Ее там все пьют.

— Как все? Сколько ж она стоит?

— И не спрашивай! Еще?

— Спрашиваешь!

Бульки, глоток.

— …Уф! Вот это да! Но какая, зараза, приятная, не то, что наша — сивуха! Пшеничная, что ли?

— Смирнов!

— Да уж, Смирнов. Необычная, да. А название русское?

— Эмигрант наш. Там живет, в США. Бывший белый офицер, Петр Смирнов. Видишь, написано — Смир-нов, в смысле. По-американски: Smirnoff.

— Да-а, Василич, сила!

— Еще?

— Не-е, ты что? Себе оставь! Праздник, что ли, какой, не! Это как коньяк, чуть хлебнул и — праздник. Не-е, не проси, не буду! А что, не жалко еще?

— Да ладно!

— Нет-нет, ты чего! А. ну давай! Нет-нет, раз льешь, то — до краев, на посошок…

— Да не волнуйся, у меня ее полно!

— Как полно? Откуда?

С мамой и личным мотоциклом на фоне Лиепайского института.

И тут у отца появился враг — мой дядька, которого он в следующую минуту сразит наповал, сообщив, что водка в американской бутылке — наша, рижского розлива и что он самолично переливал ее в красивую американскую посуду:

— Шутка ведь, Степаныч!

Дядька не поверил, махнул рукой.

— Брешешь!

Отец достал с самой нижней полки бара нашу, кургузую.

— Сравни!

Дядька выпил и сплюнул:

— Врешь ты! Это ж сивуха! А вот та — водка! Как ее — Смирнов?

Отец налил «американской». Дядька выпил и обозвал отца почему-то «евреем».

— Так и сказал бы: жалко! Я б тебя понял, а ты — как еврей, честное слово, насочинял с три короба!

— …Да ты смотри! — горячился отец, открыто сливая советскую «три шестьдесят два» в американскую посуду. — Видишь!

Налил в свою рюмку, ахнул и… замер.

— Ты чего? — спросил дядька.

— Не понял, — ответил отец и налил в рюмку из советской бутылки. Выпил и удивленно посмотрел на дядьку: — Опять не понял! Сивуха!

Выпил из смирновской и расплылся в блаженной улыбке:

— Совсем другое дело!

Дядька мудро усмехнулся:

— Кого надуть хотел? Я ж тебе, Василич, сразу сказал: вот это, — он ткнул пальцем в американскую бутылку, — вещь! А та — говно! Даже водку мы делать не умеем, портачи!

И ни последующие в запале объяснения отца, ни я, представленный в качестве свидетеля шутки, ни демонстративное переливание из бутылки в бутылку — уже ничто не могло сбить его с толку:

— Смирнов — это вещь!

В матроске - это я, а справа брат Андрюшка, вождь краснокожих.
В матроске — это я, а справа брат Андрюшка, вождь краснокожих.

Эти волшебные бутылки — водка в них не переводилась никогда — хранились у нас не год и не два. Водка и не могла перевестись, потому что на дворе было удивительно-волшебное время вечной жизни и праздника всего импортного, запретного, дефицитного и просто — недоступного. Она и не могла кончиться, потому что весь город теперь жил счастливой вестью: у Василича она есть всегда — Настоящая! Американская! Смирнов! Где он ее берет в таких промышленных объемах — уже и не важно было. Привозит. На все-все-все до единого полученные за рейс: чеки, доллары, боны, премии за перевыполнение плана вылова рыбы, оклады жалованья, короче, на все, что выходило на «пай», на сэкономленное на себе, на жене, на семье, на еде, питье, одежде, сигаретах и т.д. И вся проблема был в том, чтобы напроситься к нему в гости, — сравнить вкус просто «нашей» и волшебной «ихней», живой и настоящей. И, сравнив, уходили разносить дальше эту красивую молву — что нет в мире под солнцем ничего лучше водки Смирнов! Ни я, ни отец не в силах были теперь развенчать эту самую красивую легенду нашего городка. А мы ее и не развенчивали.

Так, волею судеб, познакомился я с американским Smirnoff. Было мне лет 13. И был это 1968 год. Огромный портрет Брежнева с протянутой рукой висел на стене соседнего здания, уже был Карибский кризис, уже убили Джона Кеннеди, и высадились на Луну американцы, а мы в отместку отправили туда свой луноход. Уже была Прага, и все жили в ожидании войны с американцами. Давно это было.

К предыдущей части | К оглавлению книги | К следующей части

Обращение Александра Никишина